Неточные совпадения
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так,
казалось, и говорил: не смотрите на то, что у меня
седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов
показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на
седло.
На валу засуетились,
показался сам
седой воевода на коне.
Белизна рубахи резко оттеняла землистую кожу сухого, костлявого лица и круглую, черную дыру беззубого рта, подчеркнутого
седыми волосами жиденьких усов. Голубые глаза проповедника потеряли былую ясность и
казались маленькими, точно глаза подростка, но это, вероятно, потому, что они ушли глубоко в глазницы.
Обыкновенно люди такого роста говорят басом, а этот говорил почти детским дискантом. На голове у него — встрепанная шапка полуседых волос, левая сторона лица измята глубоким шрамом, шрам оттянул нижнее веко, и от этого левый глаз
казался больше правого. Со щек волнисто спускалась двумя прядями
седая борода, почти обнажая подбородок и толстую нижнюю губу. Назвав свою фамилию, он пристально, разномерными глазами посмотрел на Клима и снова начал гладить изразцы. Глаза — черные и очень блестящие.
К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой, в рамке
седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали: двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок
казался загримированным подростком, было в нем нечто отталкивающее, фальшивое.
Самгин пристально смотрел на ряды лысых, черноволосых,
седых голов, сверху головы
казались несоразмерно большими сравнительно с туловищами, влепленными в кресла. Механически думалось, что прадеды и деды этих головастиков сделали «Великую революцию», создали Наполеона. Вспоминалось прочитанное о 30-м, 48-м, 70-м годах в этой стране.
Мария Романовна тоже как-то вдруг
поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее
казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь человек
седых.
Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в руке.
У него вообще было много пороков; он не соглашался стричь волосы, как следовало по закону, и на шишковатом черепе его торчали во все стороны двуцветные вихры, темно-русые и светлее;
казалось, что он, несмотря на свои восемнадцать лет, уже
седеет.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь,
седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой,
кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
Теперь он готов был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в плечи, целовал ее
седые волосы, руку. Она ему
казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
В трактире к обеду стало поживее; из нумеров
показались сонные лица жильцов: какой-то очень благообразный, высокий,
седой старик, в светло-зеленом сюртуке, ирландец, как нам сказали, полковник испанской службы, француз, бледный, донельзя с черными волосами, донельзя в белой куртке и панталонах, как будто завернутый в хлопчатую бумагу, с нежным фальцетто, без грудных нот.
Один из них, натуралист, хотел,
кажется, избавиться от этого неудобства, громоздился, громоздился на
седле, подбирая ноги, и кончил тем, что, к немалому нашему удовольствию, упал в воду.
— А я так не скажу этого, — заговорил доктор мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. — И не мудрено: вы из мальчика превратились в взрослого, а я только
поседел.
Кажется, давно ли все это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна крошечной девочкой, — между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам, старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.
На вид он
казался дворовым; густые
седые волосы в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его лицом.
Часов в 8 вечера на западе начала сверкать молния, и послышался отдаленный гром. Небо при этом освещении
казалось иллюминованным. Ясно и отчетливо было видно каждое отдельное облачко. Иногда молнии вспыхивали в одном месте, и мгновенно получались электрические разряды где-нибудь в другой стороне. Потом все опять погружалось в глубокий мрак. Стрелки начали было ставить палатки и прикрывать брезентами
седла, но тревога оказалась напрасной. Гроза прошла стороной. Вечером зарницы долго еще играли на горизонте.
Когда мы подходили к фанзе, в дверях ее
показался хозяин дома. Это был высокий старик, немного сутуловатый, с длинной
седой бородой и с благообразными чертами лица. Достаточно было взглянуть на его одежду, дом и людские, чтобы сказать, что живет он здесь давно и с большим достатком. Китаец приветствовал нас по-своему. В каждом движении его, в каждом жесте сквозило гостеприимство. Мы вошли в фанзу. Внутри ее было так же все в порядке, как и снаружи. Я не раскаивался, что принял приглашение старика.
Глядь — дед. Ну, кто его знает! Ей-богу, думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно
показалось, когда
седая голова деда вся была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.
И волосы,
кажется, у меня теперь более
седые, чем рыжие.
Его качало в
седле так, что,
казалось, он вот — вот свалится на мостовую и расшибется вдребезги.
В дверях стоял Харитон Артемьич. Он прибежал из дому в одном халате.
Седые волосы были всклокочены, и старик имел страшный вид. Он подошел к кровати и молча начал крестить «отходившую». Хрипы делались меньше, клокотанье остановилось. В дверях
показались перепуганные детские лица. Аграфена продолжала причитать, обхватив холодевшие ноги покойницы.
К стеклам окна прижались чьи-то волосатые,
седые, слепые лица; в углу, над сундуком, висит платье бабушки, — я это знал, — но теперь
казалось, что там притаился кто-то живой и ждет.
Ему приходило в голову, что он навсегда выбыл уже из рядов и теперь напрасно загружает собою фурштат; ему
казалось, что он рыцарь, выбитый из
седла жизнью и поверженный в прах.
На крыльце
показался Петр Елисеич и тревожно прислушивался к каждому звуку: вот ярко дрогнул дорожный колокольчик, завыл форейтор, и два тяжелых экипажа с грохотом вкатились во двор, а за ними, вытянувшись в
седлах, как гончие, на мохноногих и горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а живых подвижников видывала… Удостоилась видеть схимника Паисия, который спасался на горе Нудихе. Я тогда в скитах жила… Ну, в лесу его и встретила: прошел от меня этак будет как через улицу. Борода уж не
седая, а совсем желтая, глаза опущены, — идет и молитву творит. Потом уж он в затвор сел и не
показывался никому до самой смерти… Как я его увидела, так со страху чуть не умерла.
В тумане из-под горы сначала
показался низенький старичок с длинною палкой в руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь на своих кривых ногах. Полы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску. Косматая
седая борода и целая шапка
седых волос на голове придавали ему дикий вид, а добрые серые глаза ласково улыбались.
На стук едва слышно отозвался старческий голос, а вслед за тем нижняя половина маленького окошечка приподнялась, и в ней
показалась маленькая
седая голова с сбившеюся на сторону повязкой.
Седая борода отросла у него чуть не на вершок, и он
показался мне очень страшен.
Когда вдали, по Студеной улице, по которой должен был проехать барин,
показывалась какая-нибудь черная точка, толпа глухо начинала волноваться и везде слышались возгласы: «Барин едет!.. Барин едет… Вот он!..» Бывалые старики, которые еще помнили, как наезжал старый барин, только посмеивались в
седые бороды и приговаривали...
Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с
седла. Он улыбнулся, и
казалось, что его белые стиснутые зубы бросили отраженный свет на весь низ его лица и на маленькие черные, холеные усы…
Действительно, тот самый Семенов с
седыми волосами, который в первый экзамен меня так обрадовал тем, что на вид был хуже меня, и который, выдержав вторым вступительный экзамен, первый месяц студенчества аккуратно ходил на лекции, закутил еще до репетиций и под конец курса уже совсем не
показывался в университете.
—
Кажется, это Лебядкиных-с, — выискался наконец один добрый человек с ответом на запрос Варвары Петровны, наш почтенный и многими уважаемый купец Андреев, в очках, с
седою бородой, в русском платье и с круглою цилиндрическою шляпой, которую держал теперь в руках, — они у Филипповых в доме проживают, в Богоявленской улице.
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она
кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению,
казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись
седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
В то же время
показались всадники, человек с пятьдесят, сабли наголо. Впереди скакал чернобородый детина в красном кафтане, в рысьей шапке с парчовым верхом. К
седлу его привязаны были метла и собачья голова.
Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа на лице ее так сморщилась, что стала походить на древесную кору, и как на старой коре пробивается мох, так на бороде Онуфревны пробивались волосы
седыми клочьями. Зубов у нее давно уже не было, глаза,
казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
Но, вглядевшись пристальнее во всадника, князь в самом деле узнал Михеича. Старик был бледен как смерть.
Седла под ним не было;
казалось, он вскочил на первого коня, попавшегося под руку, а теперь, вопреки приличию, влетел на двор, под самые красные окна.
Мерно шел конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом ударе блестящие шипы широкой подковы.
Казалось, тяжелый конь был подобран под стать дородного всадника, и даже белый цвет его гривы согласовался с
седою бородой боярина.
Тут ратники подвели к князю двух лошадей, на которых сидели два человека, связанные и прикрученные к
седлам. Один из них был старик с кудрявою,
седою головой и длинною бородой. Товарищ его, черноглазый молодец,
казался лет тридцати.
— Про-се-лочные — пойми! — с удивлением глядя ему в глаза, повторил
седой господин. — Ты,
кажется, забыл совсем условия деревенской жизни.
Пошли. А в кабаке стоит старый человек, с
седыми, как щетина, волосами, да и лицо тоже все в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а борода все-таки из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели наши приятели такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных немцев, и
показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько...
Седые, грязные волосы всклокоченных бород, опухшие жёлтые и красные лица, ловкие, настороженные руки, на пальцах которых,
казалось, были невидимые глаза, — всё это напоминало странные видения божьего крестника, когда он проезжал по полям мучений человеческих.
Дядя Марк пришёл через два дня утром, и
показалось, как будто в доме выставили рамы, а все комнаты налились бодрым весенним воздухом. Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел его серое лицо с коротко подстриженными
седыми усами и ровной густой бородкой и вдруг заговорил с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.
Феденька вышел от Пустынника опечаленный, почти раздраженный. Это была первая его неудача на поприще борьбы. Он думал окружить свое вступление в борьбу всевозможною помпой — и вдруг, нет главного украшения помпы, нет Пустынника! Пустынник, с своей стороны, вышел на балкон и долго следил глазами за удаляющимся экипажем Феденьки.
Седые волосы его развевались по ветру, и лицо
казалось как бы закутанным в облако. Он тоже был раздражен и чувствовал, что нелепое объяснение с Феденькой расстроило весь его день.
Есть предание, что всякий раз, когда бунтовщики намеревались переправиться через Белую, чтоб завладеть беззащитным городом, им
казалось, что множество войска выступало на крутой противуположный берег реки и что какой-то
седой старик, с копьем и крестом в руке, на белой, как снег, лошади предводительствовал войском.
— Все не то, — сказал старик, который,
казалось,
седел, пушился и уменьшался с каждой минутой, так он был дряхл. — Нет желания даже выехать посмотреть. В тысяча восемьсот… ну, все равно, я дрался на дуэли с Осборном. Он был в костюме «Кот в сапогах». Из меня вынули три пули. Из него — семь. Он помер.
Дядя Ерошка был огромного роста казак, с
седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он
казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены.
Дядя наблюдал за моим здоровьем, но сам скрывался; он
показался мне только в самую минуту моего отъезда, но это отнюдь не был уже тот мой дядя, какого я привык видеть: это был старец смирный, тихий, убитый, в сермяжном подряснике, подпоясанном черным ремнем, и с
седою щетиной на бороде.
Из-под шара и руки, оперевшейся на косяк,
показалась не то тарелка киселя, не то громадное голое колено и выскочила маленькая старческая бритая фигура инспектора Игнатьева с
седой бахромой под большими ушами.
Недалеко от меня в углу заколыхалась груда разноцветных лохмотьев, и из-под нее
показалась совершенно лысая голова и опухшее желтое лицо с клочком
седых волос под нижней губой.